Неточные совпадения
— И думаю, и нет. Только мне ужасно хочется. Вот
постой. — Она нагнулась и сорвала на краю дороги
дикую ромашку. — Ну, считай: сделает, не сделает предложение, — сказала она, подавая ему цветок.
Он
стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с
дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и, уж конечно, она убьет его теперь, в двух шагах!..»
Дико́й.
Постой, кума,
постой! Не сердись. Еще успеешь дома-то быть: дом-от твой не за горами. Вот он!
Дико́й. Найдешь дело, как захочешь. Раз тебе сказал, два тебе сказал: «Не смей мне навстречу попадаться»; тебе все неймется! Мало тебе места-то? Куда ни поди, тут ты и есть! Тьфу ты, проклятый! Что ты, как столб стоишь-то! Тебе говорят аль нет?
Одно удовольствие — провести полтора месяца в такой палатке, буквально на лоне природы, среди
диких сынов степей, — одно такое удовольствие чего
стоило.
Русская реакция по существу всегда враждебна всякой культуре, всякому сознанию, всякой духовности, за ней всегда
стоит что-то темно-стихийное, хаотическое,
дикое, пьяное.
«Да неужели один час, одна минута ее любви не
стоят всей остальной жизни, хотя бы и в муках позора?» Этот
дикий вопрос захватил его сердце.
Обалдуй, весь разнеженный,
стоял, глупо разинув рот; серый мужичок тихонько всхлипывал в уголку, с горьким шепотом покачивая головой; и по железному лицу Дикого-Барина, из-под совершенно надвинувшихся бровей, медленно прокатилась тяжелая слеза; рядчик поднес сжатый кулак ко лбу и не шевелился…
— А кому начать? — спросил он слегка изменившимся голосом у Дикого-Барина, который все продолжал
стоять неподвижно посередине комнаты, широко расставив толстые ноги и почти по локоть засунув могучие руки в карманы шаровар.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине
стоит поговорить несколько подробнее.
Действительно, скоро опять стали попадаться деревья, оголенные от коры (я уже знал, что это значит), а в 200 м от них на самом берегу реки среди небольшой полянки
стояла зверовая фанза. Это была небольшая постройка с глинобитными стенами, крытая корьем. Она оказалась пустой. Это можно было заключить из того, что вход в нее был приперт колом снаружи. Около фанзы находился маленький огородик, изрытый
дикими свиньями, и слева — небольшая деревянная кумирня, обращенная как всегда лицом к югу.
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад,
стоял до половины вросший в землю каменный крест с старинной надписью. Сердце во мне замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!»
Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…
Зависимость моя от него была велика.
Стоило ему написать какой-нибудь вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск. Да и зачем писать? Он имел право перевести в какой-нибудь
дикий город Кай или Царево-Санчурск без всяких сообщений, без всяких ресурсов. Тюфяев отправил в Глазов одного молодого поляка за то, что дамы предпочитали танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально
стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и
дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
—
Стой! — закричал
диким голосом голова и захлопнул за нею дверь. — Господа! это сатана! — продолжал он. — Огня! живее огня! Не пожалею казенной хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чертовых не осталось на земле.
Выше векового каштана
стояла каланча, с которой часовой иногда давал тревожные звонки о пожаре, после чего следовали шум и грохот выезжающей пожарной команды, чаще слышалась нецензурная ругань пьяных, приводимых в «кутузку», а иногда вопли и
дикие крики упорных буянов, отбивающих покушение полицейских на их свободу…
Михей Зотыч побежал на постоялый двор, купил ковригу хлеба и притащил ее в башкирскую избу. Нужно было видеть, как все кинулись на эту ковригу, вырывая куски друг у друга. Люди обезумели от голода и бросались друг на друга, как
дикие звери. Михей Зотыч
стоял, смотрел и плакал… Слаб человек, немощен, а велика его гордыня.
Вспоминая эти свинцовые мерзости
дикой русской жизни, я минутами спрашиваю себя: да
стоит ли говорить об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе —
стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной.
Он давно уже
стоял, говоря. Старичок уже испуганно смотрел на него. Лизавета Прокофьевна вскрикнула: «Ах, боже мой!», прежде всех догадавшись, и всплеснула руками. Аглая быстро подбежала к нему, успела принять его в свои руки и с ужасом, с искаженным болью лицом, услышала
дикий крик «духа сотрясшего и повергшего» несчастного. Больной лежал на ковре. Кто-то успел поскорее подложить ему под голову подушку.
Проживавший за границей заводовладелец Устюжанинов как-то вспомнил про свои заводы на Урале, и ему пришла
дикая блажь насадить в них плоды настоящего европейского просвещения, а для этого
стоило только написать коротенькую записочку главному заводскому управляющему.
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не буду я
стоить того, чтобы мне на белом свете жить, и
стоит меня тогда отдать
диким зверям на растерзание».
Ямы, где
стояли крестьянские избы и гумна, остались незаровненными и густо поросли крапивой и
диким малинником.
Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых
стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине
дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие.
Я видел рисунок этой могилы, сделанный г. Шютце: посреди голой тундры
стоит высокий курган из
дикого камня, на нем возвышается огромный крест, обложенный снизу почти на сажень от земли несколькими сотнями крупного булыжника.
— И вовсе никто не будет
стоять на коленях;
дикая фантазия.
Когда я, в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне
дикий вопрос: «Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович
стоял на своем.
Вяземский, измученный пыткой, не имея силы
стоять на ногах, поддерживаемый под руки палачами, бросал
дикие взгляды по сторонам.
Тот был
дикий зверь вполне, и вы,
стоя возле него и еще не зная его имени, уже инстинктом предчувствовали, что подле вас находится страшное существо.
Если мы не удивляемся на то противоречие между нашими верованиями, убеждениями и поступками, то это происходит только оттого, что влияния, скрывающие от людей это противоречие, действуют и на нас.
Стоит только взглянуть на нашу жизнь с точки зрения того индейца, который понял христианство в его истинном значении без всяких уступок и приспособлений, и на те
дикие зверства, которыми наполнена наша жизнь, чтобы ужаснуться перед теми противоречиями, среди которых мы живем, часто не замечая их.
Свежи, зелены и могучи
стоят твои разнородные черные леса, и рои
диких пчел шумно населяют нерукотворные борти [Борть — дуплистое дерево, в котором водятся
дикие пчелы.] твои, занося их душистым липовым медом.
Ванюша, между тем, успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны из сапог в знак того, что рота
стоит на просторных квартирах, находился в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно посмотрел на Ерошку, как на
дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный им пол и, взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.
«Сижу, а вокруг меня
стоят молодые и старые деревья, и одно из них обвито плетями
дикого винограда; около меня копошатся фазаны, выгоняя друг друга, и чуют, может быть, убитых братьев».
Помню, что спускался уже темный осенний вечер, и Пепко зажег грошовую лампочку под бумажным зеленым абажуром. Наш флигелек
стоял на самом берегу Невы, недалеко от Самсониевского моста, и теперь, когда несколько затих дневной шум, с особенной отчетливостью раздавались наводившие тоску свистки финляндских пароходиков, сновавших по Неве в темные ночи, как светляки. На меня эти свистки произвели особенно тяжелое впечатление, как
дикие вскрики всполошившейся ночной птицы.
В этой пестрой толпе много девушек завидовали
дикому счастью Нюши, которая подцепила такого жениха, а невеста
стояла такая бледная, с опухшими от слез глазами, и венчальная свеча слабо дрожала в ее руках.
Кирша поспешил выйти на двор. В самом деле, его Вихрь оторвался от коновязи и подбежал к другим лошадям; но, вместо того чтоб с ними драться, чего и должно было ожидать от такого
дикого коня, аргамак
стоял смирнехонько подле пегой лошади, ласкался к ней и, казалось, радовался, что был с нею вместе.
В больничном дворе
стоит небольшой флигель, окруженный целым лесом репейника, крапивы и
дикой конопли.
Так
стояла она много минут, а когда люди, придя в себя, схватили ее, она стала громко молиться, подняв к небу глаза, пылающие
дикой радостью...
Какому-нибудь Кудряшу ничего не
стоит поругаться с
Диким: оба они нужны друг другу, и, стало быть, со стороны Кудряша не нужно особенного героизма для предъявления своих требований.
Дикой ругается, Кабанова ворчит; тот прибьет, да и кончено, а эта грызет свою жертву долго и неотступно; тот шумит из-за своих фантазий и довольно равнодушен к вашему поведению, покамест оно до него не коснется; Кабаниха создала себе целый мирок особенных правил и суеверных обычаев, за которые
стоит со всем тупоумием самодурства.
— Бороду сорву. — И, обратясь к центру свалки, глядя на Ваньку Лошадь, который не мог вырваться из атлетических рук «барина», заорал
диким голосом: —
Стой, дьяволы!.. — и пошел, и пошел.
— Ты — убийца!.. — рыдая, вскричал Званцев. Но в это время раздался звучный плеск воды, точно она ахнула от испуга или удивления. Фома вздрогнул и замер. Потом взмыл опьяняющий,
дикий вой женщин, полные ужаса возгласы мужчин, и все фигуры на плоту замерли, кто как
стоял. Фома, глядя на воду, окаменел, — по воде к нему плыло что-то черное, окружая себя брызгами…
Жара
стояла смертельная, горы, пыль, кремнем раскаленным пахнет, люди измучились, растянулись, а чуть команда: «Песенники, вперед», и ожило все, подтянулось. Загремит по горам раскатистая, лихая песня, хошь и не особенно складная, а себя другим видишь. Вот здесь, в России, на ученьях солдатских песни все про бой да про походы поются, а там, в бою-то, в чужой стороне, в горах
диких, про наши поля да луга, да про березку кудрявую, да про милых сердцу поются...
Около кабака народ
стоял стеной; звуки гармоники и треньканье балалаек перемешивались с пьяным говором, топотом отчаянной пляски и
дикой пьяной песней, в которой ничего не разберешь.
— Они варвары? — возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. — Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а
дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться… и что ж? Эти проклятые калмыки… О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!.. Посмотрите! вон
стоят их двое… С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. И этих двуногих животных называют людьми!..
Все
стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув руки, с забывшимся и
диким лицом. На него было больно смотреть, — так вдруг ушел он от всех к одной, которую ждал. «Что случилось?» — прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
Возле пастора сидела мадам Норк, тоже в белом платье и с натуральными седыми буклями; у плеча мадам Норк
стоял Герман Верман, умытый, вычищенный и долго чесавшийся, но непричесанный, потому что его «
дикие» волосы ни за что не хотели ложиться и топорщились по обыкновению во все стороны.
Мы все обернулись… Перед нами, в том же костюме, в каком я его недавно видел, как привидение, худой, жалкий,
дикий,
стоял Латкин.
Я испугался, точно надо мной внезапно грянул гром. Но это было хуже. Это было смешно, да, но — как же это было обидно!.. Он, Шакро, плакал от смеха; я чувствовал себя готовым плакать от другой причины. У меня в горле
стоял камень, я не мог говорить и смотрел на него
дикими глазами, чем ещё больше усиливал его смех. Он катался по земле, поджав живот; я же всё ещё не мог придти в себя от нанесённого мне оскорбления…
Акулина Ивановна (бежит вслед за мужем). Отец! Милый ты мой! Несчастные мы! За что нас детки-то? За что казнили? (Уходит в свою комнату. Перчихин
стоит посредине и недоумевающе моргая. Татьяна
дикими глазами озирается вокруг, сидя на стуле у пианино. Из комнаты стариков доносится глухой говор.)
Уж скачка кончена давно;
Стрельба затихнула: — темно.
Вокруг огня, певцу внимая,
Столпилась юность удалая,
И старики седые в ряд
С немым вниманием
стоят.
На сером камне, безоружен,
Сидит неведомый пришлец.
Наряд войны ему не нужен;
Он горд и беден: — он певец!
Дитя степей, любимец неба,
Без злата он, но не без хлеба.
Вот начинает: три струны
Уж забренчали под рукою,
И, живо, с
дикой простотою
Запел он песню старины.